It doesn’t matter where i go, 'cause i just can’t sleep.

«Кап-кап». Одинокий «бульк», и лед падает на самое дно. «Кап-кап». Больно. И дышать – тяжело. А лед тает в слишком теплой для него руке, стекает водой по запястью, забирается в рукав потертой куртки. Но это не имеет значения. Вообще ничего – не имеет.
Не могу закрыть глаза. Не могу смежить век. За ними, там, за тонкой роговицей, живут кошмары. Они больше не приходят только ночью, не позволяя мне спать сном убитой; они преследуют меня в бодрости: похищают мое спокойствие и входят в мысли, мелькая в удаляющихся фигурах прохожих, отражаясь в голубых глазах незнакомцев, звуча в веселом смехе счастливых людей.
А вода продолжает течь по моей руке, будто кровь омывая ее до локтя. На мне ее слишком много, чтобы смыть ее раскаянием. На мне слишком много ошибок, чтобы попытаться их исправить.
Сжимаю кулак, чувствуя, что вот-вот начнут лопаться ногти. В ладони видны их белесые следы-полумесяцы, а льдинка падает на мокрый от воды стол. Какая безрассудная трата денег.
- Добавь-ка мне чего-то на свой вкус, ДК. – дроид смотрит на меня своими немигающими фонарями. У него нет вкуса, он не знает что такое мнение. Он просто приносит заказы.
- Еще кореллианского? – спрашивает ДК, а я киваю. Да хоть кореллианского – мне все равно. Дроид вытирает стол несвежей тряпочкой, прежде чем удалиться восвояси, и отбирает у меня пустой бокал, на дне которого осталось еще две льдинки. Сжимаю зубы, провожая его взглядом. Бездушный.
Тень падает мне на лицо, будто бы создана для того, чтобы скрывать меня во тьме кантины. Если бы я могла, то поблагодарила ее за это. Самый тихий, самый темный угол – мой. Нужный. И весь бар, на который я даже не смотрю, - как на ладони.
Волосы падают на лицо, залезают неровно подстриженными кончиками в глаза. Даже бранюсь – тихо и скупо. Откуда-то доносится запах курительных благовоний с Тэннеба. Я пробовала их однажды: в такой же кантине, за таким же столом. На базе, которой давно не существует, с людьми, которых давно нет в живых.
На спертом из какого-то несчастного корабля хронометре – местное время Орд-Пардрона. Три часа ночи, но база не спит. Кто-то вернулся из патрулирования, кто-то только прибыл после десятка пересадок после бегства с Хота. Но база – всегда на ногах. На Кариде такого не было, там все было строго. Тех, кто в три часа шатался по Академии, имперцы отчисляли.
Мы - не имперцы. Мы, по сути, никто: у нас даже родины больше нет. У большинства из нас нет семей, ни у кого нет домов. Мы одиноки, и в одиночестве своем подсознательно тянемся к себе подобным: в таких вот кантинах, за такими вот столиками. У нас есть только мы - и никогда не спящая база.
А я тут снова чужая. Даже переборки больше не утешают. Не радует запах благовоний, отдающих горечью, не ласкает слух удачно выбранная из автомата в углу веселая песенка. А все вокруг - они ведь такие же. Даже дроиды – и те ходят понурые, тоскливо свесив вокодеры почти до железных ключиц. В кантине стоит угрюмая тишина, разрываемая лишь не в тему подпевающим воем какого-то бойца. Он сидит один, почти как я. Вокруг него шесть стопок, накрытых куцыми кусками хлеба.
Даже отсюда я вижу, как у него трясутся руки. Почти как у меня.

Отредактировано Anabel Blackfield (2014-09-06 23:23:33)

In another time we would be as one,
In another place our lives would've only just begun.

По голонету показывают имперские новости. Проектор стоит в дальнем углу – наверное, потому что его никто не смотрит; но в мрачной похоронной тишине кантины, разрываемой лишь немелодичным позвякиванием ДК, да еще более немелодичным завыванием подвыпившего солдата, сложно не расслышать четко поставленный голос диктора. В отличие от всего остального, в нем по-прежнему чувствуется порядок.
Кажется, где-то громыхнуло. Женщина разрывается эпитетами, описывая масштаб техногенной катастрофы на какой-то из планет, которой я не знаю. Да и большая часть Галактики – тоже не знает. Слишком много миров, чтобы их запоминать, слишком многие гибнут каждый день, чтобы помнить об этом на завтра. Я усмехаюсь горькой правде жизни. Никто не хочет помнить – но никто не может забыть.
ДК сует мне под нос стакан. Тут не бывает бокалов, как дома, на Кореллии. Там мы пили из хрусталя; а тут – из железа, да дешевого мутного стекла. Зачастую еще и немытого. ДК смотрит на меня, не уходит. Его фонари покачиваются, когда он склоняется надо мной в жалкой имитации беспокойства.
- Могу еще чем-то помочь? – спрашивает дроид.
- Можешь. – я смотрю на него без выражения. Просто забыла, как это делается – со всеми бывает. – Уйди.
Я больше не смотрю на него, а он больше не смотрит на меня. Слышны все те же звякающие звуки шарканья дроида, мягкий тембр голоса диктора. И тишина. Мрачная, тянущаяся смолой тишина, поглощающая все: мысли, чувства, слова. Я привыкла к ней за восемь месяцев, проведенных в госпитале; в соседней палате с человеком, который единственный в этой Галактике был важен.
Виски опаляет глотку. Морщусь, выдыхаю. Когда-то я умела «правильно пить». Смаковать напиток, держать его на кончике языка, перекатывая по нёбу. Вдыхать богатый аромат выдержки, различать сорта и купажи. Когда-то умела. Сейчас же я научилась лишь методично надираться в хлам.
Так ведь проще. Легко забыть о прошлом, когда не помнишь о настоящем. Легко провалиться в наполненный испарениями спирта туман, чтобы спать мервецким сном, зная, что иначе не сможешь сомкнуть глаз. Легко выворачивать себя наизнанку в воняющем хлоркой сортире, когда твой мозг занят лишь тем, чтобы донести все, чем тебя рвет, вместо того, чтобы вспоминать о том, что в твоей жизни больше нет ничего, за что стоило бы держаться.
Бокал поблескивает коричневатым пойлом; даже отсюда я чувствую, что оно наполовину разбавлено самогоном вместо кореллианского. Пить не хочется. Это мой второй стакан, а меня уже начинает мутить. Тоскливо, мне нужно больше, чтобы хоть «окосеть».
Во все той же траурной тишине мелькают тени. Не люди, не твари – тени. Одно выражение на всех, все те ссутуленные спины. Бездумные взгляды и упрямо поджатые губы. Вояка за столом с шестью стопками валится со стула, но его успевают подхватить вошедшие. В его глазах - питающиеся водкой слезы.
У меня нет больше сил плакать. Неделю назад получила весточку от Босса. Говорил, что по-прежнему надеется. Просил не терять веры. Я рассмеялась ему в лицо, и он разорвал голо-связь. А я разрыдалась на том же самом месте, где стояла.
А потом случился Хот, и я потеряла способность и к этому. С самого утра пытаюсь связаться со своими опять; знаю, что то, что от них осталось, сейчас где-то в Среднем Кольце – прикрывают одну из потенциальных баз. Но я все равно не могу унять дрожи в руках.
Чувствую, что в кантине стало кучнее. Никто не проронил ни слова, никто не загремел подошвами. Призраками скользя меж стульев и столов, никто не скрипнул половицей, никто не чиркнул железной ножкой по настилу. Те же самые лица, те же самые пустые глаза. Все расселись бесшумно. И только голос диктора не дает тишине зазвенеть.

It didn't have to be this way, but this is what we are

Отредактировано Anabel Blackfield (2014-09-07 02:50:11)

Нет смысла. Больно смотреть на свет - но это лишь издержки. В руке зажат стакан. Я не пьяна. Когда ДК успел принести его? Мне сложно ответить на элементарный вопрос, поставленный сознанием, которое еще не успело уйти в сон. Мотаю головой. Глаза болят. Почему они, черт побери, так болят?!
Оглядываюсь по сторонам. Тихо, слишком тихо. Белая, стерильная тишина режет глаза. Бесшумная, раздражающая серость переборок давит на слух. Что-то перепутала. Не суть. Не важно. Все равно никто не слушает.
- Нет смысла. - шепчу грустно, но стакан не отвечает. Плохой стакан. Неразговорчивый. "Наркомания, - думаю, - говорить со стаканом, в котором по-прежнему плещется виски." Первый ли? Второй? Мне сложно сказать. Мне сложно вспомнить. Просто потому, что даже думать в этот вечер - больно.
Мне сложно даже вспомнить, что происходило несколько минут (часов?) назад. Кто эти люди, сидящие вокруг? Кто они, эти угрюмые, странные лица, глаза которых так самозабвенно глядят в грязный от редкой уборки пол; которые прячут свой взгляд - все, как один, зная, что если в него посмотрит товарищ, то узнает, как же на самом деле херово все, что их окружает.
Кто-то кричит. Меня сложно удивить выкриком. Я смотрю широко распахнутыми глазами, зная, что мне плевать на то, что кто-то может в них заглянуть. Он не найдет ничего нового. Все, что там есть лишь та самая пустота, которая живет в сердцах всех, кто находится в этой кантине сегодня.
"Ублюдки!" - киваю. Зачем? Пожимаю плечами. Потому что слова не важны. Важны эмоции. Чувства. Каждая доля децибела, вложенного в этот душераздирающий монолог. Я могу к нему природниться. Парень, сидящий за барной стойкой - может к нему природниться. Ситх побери. Даже чертов уборщик, конвульсивно подрагивающий во сне в углу рядом с выходом, может отождествить чувство отчаянья в словах молодого парнишки, вскочившего на ноги, со своими собственными бедами.
"Молодого парнишки." - думаю я. Он не многим моложе меня, но я чувствую себя старухой. Мои кости ломит от напряжения, которое не уходит после непродолжительного сна. Мои глаза жгут давно закончившиеся слезы. Мои руки трясутся так сильно, что я не могу написать собственного имени.
Он отшвыривает стул, выбегает в ночь - холодную и недоброжелательную. Я провожаю его долгим, тяжелым взглядом. В моем бокале плещется виски - совсем немного; дверь за бунтарем захлопывается с силой ураганного ветра, рвущего в капли ливень за стенами кантины.
Мгновение непонимания, и тишина возвращается грузом на уши. Я думала, что привыкла к ней, но слова бунтаря по-прежнему звучат в моей голове глухим, настойчивым эхом. "Трусливые ублюдки!" - кричит его голос в моем сознании.
Что-то капает на лицо. Я удивленно оглядываюсь, окидывая взглядом залитую дождем улицу. Двери кантины подсвечиваются унылыми огоньками, едва видными за водной толщей; где-то вдалеке подмигивают уличные фонари. Ливень заливает глаза; вода проникает в обувь. Я не помню, как вышла на улицу, но мне нет до этого дела. Нет. Смысла.
Мокрые волосы падают на лицо, а я бреду по темной улице, где даже крысы попрятались по своим норам. Моя одежда весит целый мир, пропитываясь проклятым дождем, и почти спотыкаюсь, не замечая под ногами бордюр.
Взгляд ложится на человека, приникшего спиной к стене. Бунтарь. Я узнаю его даже сквозь дождь, и ветер, и темноту. Мне сложно сказать, как. Я просто знаю и подхожу ближе. Я сажусь рядом с ним, опираюсь о стену. Он может прирезать меня в этой подворотне, и никто не узнает. Я кладу руку ему на плечо, с трудом сжимаю пальцы, не произнеся ни слова.