[NIC]IVAN BURSAK[/NIC][AVA]http://s017.radikal.ru/i419/1508/c8/906cf00d456f.png[/AVA][STA]есаул ЧКВ[/STA]
Снег валил тяжелыми, липкими хлопьями – разыгралась не на шутку пурга, отчего не зги не видно было и в десятке шагов; усталые кони едва переставляли ноги, да и впору удивиться, что шли вообще, после бешеной скачки и такого же боя. Есаул, порядком вспотевший прежде, теперь, в неподвижности подъема шагом, начал остывать; легкий кашель то и дело сотрясал грудь - не спасал даже подбитый мехом плащ, и потому изрядно обрадовался он тусклому огню впереди. Прохор, пришпорив коня, отчего бедное животное, захрипев, рванулось по тропе, разбрасывая коваными копытами рыхлый снег, понесся вперед, доложить на заставу, что, мол, свои, ружия опустите, да самовар готовьте – замерзли все, як черти.  В том, что старый казак со своею миссией справится, есаул не сомневался, но в разы сильнее его беспокоило, как взберется на гору экипаж иностранца, который, закутавшись в пальто так, что торчал только шляпа, стучал зубами на всю округу, в то время, как его дама, в легкой шубе, да шляпе с вуалью, закрывавшей ее лицо, казалось, чувствовала себя пристойней. Что дам была за дама, Бурсак не знал, да и знать ему было не к чему – дама иностранная, про то иностранца и хлопоты, а ему бы их в ставку живыми довезти, но то завтра. А сейчас бы коня разнуздать-обсушить, да самому стопочкой наливки прохоровской отогреться у огня.
Наконец, по правую руку сквозь пургу четко обрисовались ворота заставы. Казаки ровным строем повернули, исчезая в проеме, экипаж, скрипя рессорами, кое-как протиснулся следом. Иван, дав уставшему скакуну шенкеля, в раз оказался около офицера заставы и спешился. Пожилой военный, попыхивая трубкой, неторопливо обежал взором бумаги, кому-то махнул, и люди прекратили терпеливое выжидание, суетливо принявшись помогать новоприбывшим расседлывать озябших лошадей. Ординарец, видимо, устремился к экипажу, помогая гостям, пережившим сегодня не самое радостное приключение, выбраться и пройти в дом.
- Что Вань-я, - донесся до его ушей глухой бас старика, - как тябе в Пятербурге-с? Понравилась? Поди, кралю какую повстречал? -  ошибкой было, до откуда Петру Аркадьевичу, старому приятелю дяди, было ведать, какая история в том Петербурге приключилась – весь полк молчал наглухо, даже взглядом не рискуя напоминать есаулу о тех днях. Вот и сейчас, едва заслышав про столицу, Иван едва не подпрыгнул и, стремительно развернувшись, вперил в офицера пылающий гневом взгляд.
- Ты усы-то почем зря на морозе не топорщи, - миролюбиво заметил старик, обдав мужчину дымом с терпким запахом хорошего табака. – Ишь глазами засверкал, соколик. Ступай в дом, обогрейси, а потом за чаём старика то баснею и порадуишь. Иди иди! – и недвусмысленно подтолкнул в плечо. Иван, злость не укротивший, но приструнивший ее жгучим стыдом, повесил голову и поплелся в указанном направлении. А полковник только вздохнул, да снова затянулся, опосля принявшись зычным басом своим раздавать указания.

У самого почти что порога есаул споткнулся, да так, что едва не упал; пришлось схватиться за столб, служащий опорой козырьку крыши.  Любой подивился бы такой оплошности в полку – знали служивые, что сей молодец по бревнышку реку перейдет, не покачнется, что уж там ему пурга да наледь, - а поди ж ты, отказали бодры ноженьки. Но никто, окромя старика полковника и Прохора, свидетелем сцены не стал: слишком озябли воины, потому торопились коней расседлать  и в гостеприимное тепло избы забежать. Денщик только головой покачал, видя, как окрик иностранца, точно пуля на скаку, выбила подопечного из колеи, петлей опутав сапоги, - споткнулся Иван Петрович, сильно споткнулся, рукою за столб схватившись, чтобы не упасть, а потом метнулся, как лис из курятника, за этот столб, да вжался спиной в покрытую инеем стену избы, цветом лица с рядом висевшею сосулькой сравнявшись.  Зато полковник на эти неуставные пируэту чуть люльку свою в сугроб не уронил, рот раскрывши.
- Прохор, это – чей-то? Чей-то это, я тебя спрашиваю? Ванька шо, опять с оглоблею лбом поцеловался?
- Та не, - отмахнулся денщик, - кака охлобля, евойному лбу и сабля як воробушек, тутча, ваше блахородь, дело-то друхое, - заметив, что полковник давит на него своим тяжелым, запечатлевшимся в присказках уже, взором, Прохор лихо закрутил ус, подмигнул да усмехнулся: - Ентимное.  – И повел уже начавшего плясать скакуна в столь долгожданное оным стойло, оставив старика в легком недоумении….
А Иван, и впрямь шарахнувшийся назад так, что врезался спиной в стену раньше, чем ожидал, все никак не мог унять взбесившееся сердце: шум его стучал в ушах, разгоняя кровь по всему телу, и, если бы Бурсак умел, то покраснел бы во все щеки давным-давно. Но, чем чаще вздымалась грудь есаула, тем явственнее отливали все краски жизни от его лица, казалось, посветлели даже голубые глаза, сделавшись снежно-серыми. Он и не хотел смотреть, и удержать не мог, все же повернув голову, в проем меж столбом и стеной наблюдая, как женщина повернулась, срывая небрежным движением с головы шляпку; без вуали же он как есть разглядел и высокие скулы, и аккуратный, точно из мрамора выточенный, носик, и большие глаза в обрамление темных густых ресниц. Точно жизнь свою решая, ждал он в этот миг ее ответа, воображая себе что-то ласковое и мелодичное; и чем явственнее воображал, тем сильнее разгоралась в нем бешеная, неукротимая ревность, заставляя давно потухший в глазах огонь вспыхнуть с прежде невиданной силой. В яркий контраст с бледностью лица в этот момент вступили залившиеся багряным румянцем щеки, а пальцы, впившись  в толстую ледяную корку столба, ломали ее. Тонкие ноздри раздулись и трепетали, и вряд ли кто-то дал бы сейчас ломаный грош за жизнь иностранца – огонь, пожиравший в сей миг душу мужчины, был страшнее адова пламени, напрочь снося и владение собой, и устав, и присягу, и, уж подавно, здравомыслие. Просыпался дикий зверь; сердце его болело  и жаждало отмщения. Правая рука соскользнула вниз, обдирая кожу о лед, но есаул даже не заметил этой мелочи, обхватывая рукоять верной сабли. Ни одному дуэлянту никогда не сравниться в ближнем бою с неистовым казаком, особенно, если при нем его сабля и душа; если же этот казак слывет лучшим мечником среди всего полка….
Но итальянка, сама того не ведая, своей гримасой спасла и незадачливого графа, и самого есаула, которого, несомненно, расстреляли бы после такой выходки, как бешеного зверя. От сердца отлегло; Иван медленно опустил веки, делая глубокий вдох, и, откинув голову назад, стянул шапку и несколько раз нарочно ударился затылком о наледь. И только потом выдохнул, проводя рукой, все еще мелко дрожащей, по лицу.
- Симона, - медленно прошептал, перекатывая, точно пробуя на вкус, он ее имя и с тоской вновь посмотрел на крыльцо. Но итальянка уже скрылась в доме, как и ее спутник. Оттолкнувшись плечами от стены, есаул обрел вертикальное положение и, кое-как цепляя шапку на покрытые легким пушком снега русые волосы, резво подошел к одному из своих казаков.
- Передай Петру Аркадьевичу, что я заставу объеду, нет ли погони, - и, уверенно забрав у него лошадь, выглядевшую достаточно бодро, вскочил в седло. Гнедой жеребец, чью масть в такую пургу, впрочем, опознать было невозможно, был против поездок и, заржав, встал на дыбы. Вряд ли он надеялся сбросить седока, ведь он с юных лет носил на себе казака и знал, что оное нереально; это было выражением отчаяния, желанием вызвать сострадание к себе и жалость, как человеческое: «Я устал, я замерз, пожалуйста!», но Иван был в том состоянии, когда и к себе жалости не испытываешь, и к другим подавно. Они бы вынеслись в снежную бурю, в которой, быть может, и потерялись навеки, но, на счастье коня, этот истошный вопль услышал полковник и обратил свое внимание. Неспешно попыхивая трубкой, он махнул рукой, давая сигнал закрывать ворота, а сам спокойно встал на пути уже поднявшегося в собранный галоп коня. Будь кто другой на его пути, Бурсак смёл бы, не глядя, но старость уважал даже такой шальной, как он; на ходу завернув несчастное животное, он боком остановился почти около Петра Аркадьевича. С минуту боролись взглядами молодость и опыт, и старик видел в глазах племянника своего давнего друга то пламенеющее бешенство, не обуздав которое, сам себе становишься не указ. Хотя на морщинистом лице его не дрогнул ни один мускул, а рот все так же меланхолично причмокивал люльку, полковник про себя возносил молитву Деве Марии, чтобы есаул образумился, хотя не раз слышал о том, что с норовом Бурсака не могли справиться даже высшие силы, прости Господи за богохульство!
Но в этот раз особых вмешательств не потребовалось: и  сатана был не указ Ивану, когда тот чего-то хотел, но в этот раз именно уезжать отсюда он и не хотел, вело его лишь запальчивое безрассудное до гордыней порожденное желание избежать встречи с ней. Но глубоко внутри сам казак отлично знал, что виною этому был страх, коварный, подползающий под самую лучшую душевную броню, страх: он боялся встретиться с ней взглядом и найти там нежелание даже узнавать боялся услышать ее голос, не ласковый, как когда-то, а холодный и неприветливый. Наконец, он боялся увидеть ее нежность к другому, когда все, что мог сделать сам – это устроить бойню, но даже и этого не мог, потому как будут вокруг свои, пролитой кровью побратавшиеся. Преступить через это невозможно, но, в минуты, подобные этой, он знал самый пугающий ответ – переступит. И этого боялся больше всего. Но -  повинился, опустил взгляд и соскочил с седла.  И встал рядом со  стариком, земли под ногами не ощущая.
- Иван, ох, Иван, - негромко и укоризненно молвил полковник, когда они остались одни. Слов хороших в голову не приходило, да и нужны были слова – не помогут. – Об одном прошу – не дури, - и, махнув рукой, устало двинулся к избе, предоставляя есаулу самому решать. Иван же стоял, чувствуя, как тают на лице снежинки, и старался унять бурю внутри. Из оцепенения его вывела тяжелая рука Прохора, стряхнувшая с плеча снег, да его ласковый голос:
- Пошли ужо чаю пить, Иван Петрович. Подумать – оно ить и в тепле можно, - начни Прохор уговаривать, толку б не было, Иван принялся упирать чисто из природного упрямства. Но денщик есаула с юности буйной знал, подход успел сыскать: Бурсак знал, что ни слова уговора более изз уст товарища не прозвучит, но и с места тот не тронется, будет стоять рядом до тех пор, пока оба в ледяные статуи не превратятся. Ответственность за давнего друга, давно ставшего за отца, начала пересиливать упрямство, и есаул, шумно вздохнув, хоть и раздувая все еще ноздри, точно норовистый жеребец, но пошел к дому.
[NIC]IVAN BURSAK[/NIC][AVA]http://s017.radikal.ru/i419/1508/c8/906cf00d456f.png[/AVA][STA]есаул ЧКВ[/STA]

Звонкие голоса, смех, доносившиеся из столовой, еще в коридоре погружали есаула тем сильнее в тоскливое безразличие, чем громче становились; не пить даже, но развернуться и унестись прочь хотелось ему. И все-таки какая-то часть измотанной души стремилась именно туда, где шумел народ, потому как нет ничего хуже, чем ждать приговора. Хоть и страшно, хоть и тяжко, а все же лучше махом обрубить все, сорваться в бездну, нежели так и балансировать на самом краю. Поэтому Иван только сильнее хмурился, кусая ус, но покорно скинул отяжелевшую от влаги верхнюю одежду, кинул, не глядя, в кучу других и свою шапку, да, как снежный кот, передернув всем телом, смахнул налипшие на лоб русые пряди, опосля чего стремительно распахнул дверь и вошел. Прохор, идущий позади, на миг засомневался, увидев, как замерла широкая натруженная ладонь, обхватив ручку, - нежто не войдет? Как к собственному дитяти относился не старый еще казак к молодому и горячему подопечному, не по наказу атамана даже, а и по велению души. Тяжко ему было видеть полные смертной тоски ясные очи есаула, погас даже тот шальной огонь – и отчего то не возрадовался денщик, не раз прежде возносивший мольбы на этот счет, ибо оказалось, что без огня этого Иван жизнь свою стал ценить еще меньше. Прежде, казалось, не думал он о беде, в бой очертя голову врезаясь, а теперь точно нарочно искал смерти, да не шла Безносая, шла только седина в чуб, причем самому же Прохору. Так и жили эти несколько месяцев после Петербурга: есаул буйствовал, денщик седел. Когда же тот все-таки исчез за дверью, мужчина только головой покачал, да ушел к своим. Дело молодое – сами разберутся.
Она пела. Как и прежде, ее прекрасный голос обволакивал и убаюкивал самую лютую скорбь, оттого с таким благоговением взоры всех были обращены на нее; только Иван, сев в угол, опустил голову так низко, точно бы уснул, положив обе руки на стол, одной перехватив другую поверх. И все же не удержался, поднял взор, да так, исподлобья, и просмотрел в одну точку, ровно в затылок приме, пока лилась музыка. Злобным мог показаться его взгляд со стороны; и не ошибся бы тот, кто так решил, ибо Бурсак и впрямь злился, дюже сильно злился, а и сам понять не мог, на что или кого. Просто клокотала в груди удушающая злоба, крови хотела, смерти, не важно даже, чей – лишь бы накрыло это звериное упоение, принесло бы долгожданное забытие.  Но вместо оного пришел лишь стакан горилки, пододвинутый пышноусым розовощеким хорунжим. Симона завершила песню, а Иван почти в тот же миг разделался с содержимым стакана, гулко стукнув им о стол. Тепло быстро разнеслось по телу, утомленному дневными трудами, в мышцах растеклась блаженная леность, и только разум отказался отдаваться безмятежности опьянения, с новой силой уцепившись за воспоминания. Есаул легко оттолкнулся от тола, поднимаясь; и сразу же его рослая фигура выделилась на фоне невысоких рядом стоящих хорунжих. Широкие ладони размашисто ударились друг о друга, но вышел хлопок, не аплодисменты. 
- Дюже гарно спивает, - громко и довольно грубо заявил есаул, когда на хлопки эти повернулись почти все. И резко вскинул голову, встретив, как врага в лобовую, с непреклонным видом взгляд итальянки. И дерзко, вызывающе усмехнулся, глядя в эти прекрасные очи.  – А токмо горилка сама не выпьется! – и, хлопнув хорунжего по плечо,    рыкнул: - Разливай, братец!
[NIC]IVAN BURSAK[/NIC][AVA]http://s017.radikal.ru/i419/1508/c8/906cf00d456f.png[/AVA][STA]есаул ЧКВ[/STA]

Не заметив в ответном взоре укора, есаул почувствовал себя до нелепости странно; сродни тому ощущение было то, когда он сверзился с коня на глазах у всех – молод был, да вдобавок пьян, а и по сей день, как вспомнишь, так лютая стыдобища от самых пят и до макушки охватывает.  Потому то и поспешил он отвести взор, в нахальство привычное обратившись, чтобы пуще не поддаться этому мерзкому чувству. И вот, прошел лишь второй стакан горилки, офицеры расшумелись, развеселились пуще прежнего, а Иван уже дошел до мыслей,  что стоит извиниться, но не прилюдно, конечно.  Прилюдно он вел себя так, как всегда.
Но, не наполнен был еще третий стакан, а поведение девушки столь же легко лишило его всех благочестивых намерений; глядя на то, как легко, играючи вертит она всеми вокруг, демонстративно используя свои великосветские ужимки, Бурсак начал тихо сатанеть. Брови его сошлись на переносице, образовав тяжелые вертикальные складки, широкие ноздри раздулись, а губы поджались так сильно, что сложились в прямую твердую линию. В то время, как другие молодцы вовсю разошлись, смех их и присказки доносились со всех сторон, есаул становился все бледнее и мрачнее, тени залегли под прищуренными глазами. Он то перестукивал пальцами по столу, то принимался яростно кусать губы, размышляя над тем, как жестоки женщины.
Грянул новый тост, и третий стакан был опустошен. От приятной лености не осталось и следа, каждое слово, каждый взгляд, брошенный теперь в свою сторону или сторону Симоны, Иван воспринимал обостренно; казалось ему, точно все вокруг знают – и посмеиваются сейчас над ним. Иван –дурак…. Иван –дурак…. Иван-дурак…. – стучало в висках молоточками, пробуждая в есауле столь свойственную ему свирепость. Не нужно было и подтверждения его догадкам, если сам он считал себя дураком. Ну чем хороша она? – озлобленно накручивал сам себя казак, вновь и вновь всматриваясь в поисках изъяна, но вновь и вновь каждый изъян казался ему милее самого изысканного совершенства.  Против его воли теплело на сердце, пока не ловил он новый взгляд, звук, жест, посвященный другому. И все-таки есаул еще выглядел спокойным, хотя печальным, пока итальянка не решила пуститься в пляс.
Отличным танцором он никогда себя не считал – пустое это, в деле непригодное. Те танцы, что были в почете у его соратников, призваны были показать ловкость, силу, удаль молодецкую. На всем скаку мог есаул подхватить шапку с земли, али саблей на куски порубить ленту атласную, прежде, чем она коснется земли; обе его руки одинаково ловко управлялись с саблей, хоть с одной, хоть с двумя разом, а джигитовку исполнить мог с закрытыми глазами и пьяный вдрызг. Но вот складно перетоптывать сапожками по полу, кружась, как веретенышко, Иван не умел – то, что было обязательным для любого дворянчика, для сурового воина оказалось чудно и недоступно. Глядя на кружащуюся по комнате пару, Бурсак окончательно стал терять всякий рассудок, в глазах его, по волчьи прищуренных, разгоралось темное пламя, дыхание стало глубже и чаще. Мышцы шеи напряглись, вздулись жилы, подбородок угрожающе выдвинулся вперед. Расставив руки, есаул уперся ладони в края и напряг локти, точно еще миг – и полетит вверх стол со всей нехитрой закуской.  Если прежде пытался маскироваться, то теперь взгляд его был обращен только на приму. Иван не сводил диких глаз своих с вальсирующей, казалось, самозабвенно дамы, и хорунжий, не понимая точно, но быть может интуитивно чувствуя, поспешно наполнил ему стакан, отвлекая тостом.  Маневр мог бы удаться, потому как промелькнула в сознании Бурсака мысль надраться с горя, чтобы забыться, но тут Симона послала своему кавалеру такой, как показалось шалеющему от ревности и водки есаулу, нежный взгляд, что кинжал, выхваченный из ножен, с силой был всажен в стол – тотчас все изумленно стихли, обратив взоры свои на Ивана, который уже оказался на ногах и, бросив на окружающих взгляд затравленного, но готового загрызть всякого, кто сунется, волка, молча преодолел пространство до двери и вышел, не оглядываясь, гулко стукнув за собой дверью.
Хотя никто виду не показал, но неуловимый вздох облегчения пронесся по столовой.  Хуже не было дня, чем тот, в котором кому-то удавалось разозлить пьяного Ваньку Бурсака.  Что произошло, никто толком не понимал: сидевшие рядом грешили на стычку с горцами, сидевшие поодаль – на тех, что были ближе.  Но радость их была общей – пусть уж рассвирипевший есаул саблей чучело расколотит, чем им пытаться его скрутить, позорясь перед дамой. И вскоре разговор вернулся в прежнее русло. А Иван, вылетевший прям во двор в чем был, с тихим рычанием саданул кулаком по перилам, опосля чего вдруг тихо застонал и, обхватив голову руками, встал, покачиваясь, как медведь-шатун, скуля, точно раненый зверь. Пурга к ночи только усилилась, облепляя одинокую фигуру крупными хлопьями снега, да ветер выл, дергая за полы, норовя пробраться по одежду.[NIC]IVAN BURSAK[/NIC][AVA]http://s017.radikal.ru/i419/1508/c8/906cf00d456f.png[/AVA][STA]есаул ЧКВ[/STA]

Отредактировано Tirant Ark (2015-09-02 18:34:09)